За этим благочестивым людям, наипаче же самодержавнейшим царям государям и ныне, и в будущие времена зело смотреть подобает, и своему государству в благорассудное повелительство, в пользу и прибыль, наипаче же во славу Божию творить! Чего и в содействии сего свершения быть во Христе Боге желаю, желаю. Аминь.
Подписал сие своею рукою Иоаким патриарх Московский и всея России».
Мы завершаем изучение личностей, жизни и деяний патриархов Русской православной церкви фигурой наиболее загадочной и спорной. Убеждения и характер одиннадцатого и последнего досинодального патриарха, мотивы его поведения, а зачастую и сами деяния как бы растворяются в туманной дымке, затянувшей историю России последнего десятилетия XVII в. Набор лубочных картин о житии и подвигах молодого царя Петра практически исчерпывает общее представление о сложном периоде крутого изменения политического курса и направления преобразований. Не только патриарх Адриан — большинство ярких фигур предшествующего периода, активно продолжавших действовать в 1690–е гг., кажется, утрачивают свой блеск и скрываются в тени легенды о «Петре Великом».
В отношении Адриана — формально второго лица в православном царстве — тягостное ощущение блеклости и бессилия особенно обостряется от прямого противопоставления болезненного старца юному и энергичному государю. «Его темперамент, — писал о своем герое автор наиболее подробной книги о последнем архипастыре, — более всего подходит под определение — меланхолического… Патриарх Адриан был робок, неуверен в своих силах и силах тех, кто был вверен ему, как отцу и главе». Его отличала «неспособность к крутым, смелым, открытым выступлениям в защиту своих старозаветных воззрений», «неспособность приспособляться и всех приспособлять своим целям»; времяпрепровождение пастыря (сравнительно, разумеется, с Петром) было «монотонно, тягуче, келейно, однообразно».
Историческая несправедливость видится в том, что при оценке Адриана приверженность к «великопетровской» мифологии сочетается с желанием видеть в ком–то, хотя бы в больном старце, вождя для объединения сил, противостоящих дубине преобразователя. Были ли такие силы? Бог весть! Но историку вольно утверждать, что «при всех своих достоинствах — незлобии, голубиной кротости, евангельской доброте, выдвинувших его на первое, после царя, место, патриарх Адриан не мог стать популярным вождем большинства русского народа, с недоверием и страхом (такими же, что и у самого патриарха) встречавшего беспокойную, порывистую, непонятную деятельность молодого царя–реформатора» [490].
Снять с личности Адриана эту тень нетрудно. Ведь помыслы о том, чтобы архипастырь возглавил оппозицию законному государю, нелепы.
Иное дело — влияние на личность, контроль над поведением царя, власть над душой государя, подобная господству могучей личности Никона над Алексеем Михайловичем, — явление сугубо случайное и временное. К тому же среди желающих заполучить такую власть всегда найдется множество лиц, более близких к особе венценосца, чем обязанный хранить достоинство верховного пастыря патриарх всея Руси.
Существует и более тяжкое обвинение, не всегда зримо, но постоянно нависающее над главой несчастного Адриана: почему не сохранил он от разрушения престол Московских патриархов?! Правда, умирая, последний патриарх отнюдь не предполагал, что станет последним. Ликвидация патриархата и учреждение святейшего Синода произошли много лет спустя. Правда и то, что процесс превращения Русской православной церкви как идеологической организации, имеющей политическую власть, в департамент единого государственного аппарата, начался задолго до Адриана и успешно развивался при его твердом и энергичном предшественнике Иоакиме, убежденном поборнике и строителе государственной Церкви.
Правда, наконец, что мы просто не знаем, как судить и оценивать высшее духовное лицо в условиях реформирования, а то и грубой ломки традиций по инициативе и силами той самой верховной власти, которую Церковь освятила и была призвана защищать. Но, может быть, обращаясь к истории, полезно не столько судить, сколько понимать, сопереживать и сочувствовать? Не только Адриану, но также избиравшим его, поддерживавшим и возлагавшим на патриарха надежды архиереям и всем живым, мыслящим клеточкам Русской православной церкви.
Послание архимандрита архиепископу
Летним днем года от Рождества Христова 1690–го в подмосковном (но уже входящем в городскую черту) Новоспасском монастыре в светлой и просторной келье настоятеля убеленный сединами старец убрал с конторки рукописи своих книг и речей, распечатал большую пачку дорогой голландской бумаги и положил на наклонную столешницу сияющий белизной лист. Выбрав хорошо очинённое перо, архимандрит Игнатий Римский–Корсаков начал писать твердым мелким почерком, почти без помарок и исправлений. Он излагал столичные события последних месяцев давнишнему другу, собрату–книжнику Афанасию, рачительно управлявшему на далеком Севере архиепископией Холмогорской и Важской [491].
Новостей накопилось много. После приветствия архимандрит четко изложил план своего послания, а затем уже приступил к рассказу по порядку: о смерти и завещании Иоакима; о судьбе книги архиепископа Афанасия, названной почившим патриархом «Щит веры» и горячо рекомендуемой к скорейшему изданию прочитавшими ее архиереями; наконец, об избрании на престол нового патриарха Адриана, за кандидатуру коего, впрочем, адресат и сам проголосовал, прислав с Холмогор избирательную грамоту.
Болезнь, кончина и похороны Иоакима сопровождались величайшими волнениями в сердцах многих, любивших его. Эмоциональное напряжение этих дней, с 4 марта, когда старый и немощный патриарх почувствовал приближение смертельной болезни, до погребения 18–го, прорывалось у духовных и даже светских лиц многочисленными видениями, которые архимандрит Игнатий тщательно и с должными свидетельствами записывал, ведь он, подобно немалому числу современников, верил в святость почившего архипастыря.
Иоаким умер — и в мрачном облачном небе над Кремлем видели «яко круг некий озарен светло». Тело патриарха отпевали и погребали — а он живым являлся в Успенском соборе и трапезной Новоспасского монастыря, наставлял людей и отпускал прегрешения. Усердно составлявший Житие и чудеса новопросветившего Церковь святого, архимандрит Игнатий знал, насколько нуждаются россияне в этом подкреплении истинной веры. Даже крещеный иноземец Андрей Виниус, рациональный организатор заводского производства, надумав убрать со стены парсуну патриарха: «яко уже, рече, святейший Иоаким преставися, и что в сей иконе дело есть, не треба мне ее держать», — вострепетал, увидев в небе лик архипастыря и услышав голос его: «Побереги образ мой, яко еще и впредь пригодится!»
Виниус некогда по своей частной инициативе заказал художнику «живописную икону» Иоакима, но ведь и Новоспасский архимандрит заблаговременно украсил его иконописным ликом столп в соборе своего монастыря, и архив придворного поэта Кариона Истомина свидетельствует, что святой образ архипастыря был готов ко времени его кончины [492]. Несостоявшаяся канонизация потрясла Игнатия Римского–Корсакова, но еще больше его поразило хладнокровие, с которым церковные власти отнеслись к последней воле Иоакима, ясно выраженной в его Завещании и трогательно подкрепленной последними словами умирающего.
«Дело мне до тебя», — сказал патриарх Игнатию, подошедшему к его одру в ряду прощающихся архимандритов и игуменов. И вновь произнес: «Дело мне до тебя». Римский–Корсаков должен был отойти, чтобы освободить место иным желающим целовать десницу умирающего. Но патриарх все говорил окружающим: «Дело мне». Игнатий вновь приник к его руке и услышал вместе со всеми, окружающими одр: «Соделай мне гроб!» Негодуя на нежелание слушать его и уверения в грядущем выздоровлении, святейший собрался с силами и сказал четко: «Погребите меня у всемилостиваго Спаса на Новом».
Игнатий обещал и вопросил: «В котором месте повелишь погребсти себя?» — «Где Павел митрополит, там и меня погребите». Потом еще сказал: «Предайте персть персти, погребите меня в каменном гробе». Больше патриарх не говорил, и только дрожание век, когда Казанский митрополит Адриан кропил его лик святой водой, выдавало, что он еще жив. А через несколько часов, глубокой ночью на 18 марта, все разошлись от поставленного для отпевания в церкви Двунадесяти Апостолов тела с решением на следующий вечер похоронить почившего в Кремлевском Успенском соборе.
Пребывавший в глубокой скорби Игнатий напрасно пытался «молить преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов и весь освященный собор», дабы исполнить последнее «духовное приказание» Иоакима. Архимандриту ответили попросту, что любовь к почившему патриарху не позволяет архиереям разлучиться с ним и не видеть постоянно его гроба. Тело Иоакима было положено в ряд с остальными патриархами, подле патриарха Питирима. Столь же хладнокровно была проигнорирована мысль о выделении Иоакима из ряда патриархов путем канонизации. Этот вопрос даже не рассматривался.
